Кто бы мог подумать, что именно Иран будет обрушивать миф о том, что есть в мире страны, которые в силу каких-то исторических, религиозных, культурных, экономических особенностей не приспособлены к демократии, что они идут по раз и навсегда проложенной «суверенной» колее, с которой им не свернуть, а потому демократия в них прижиться не может. То мешает «народ-богоносец», то «традиционная любовь к сильной руке», то религия не та. Протестантская этика – подходит, иудеохристианская концепция мира – тоже годится, а Коран уже не очень. Между тем история и прошлого века, и века нынешнего последовательно и наглядно демонстрирует несостоятельность этой концепции. Достаточно вспомнить такие примеры, как Западная и Восточная Германия (ГДР), Южная Корея и Северная, Тайвань и континентальный Китай: один и тот же народ, одни и те же столетние традиции, одни и те же, казалось бы, должны были быть и ценности. Однако и среди немцев, и среди корейцев, и среди китайцев демократия вполне прижилась, хотя и в разных формах. Значит, дело не в народах и не в традициях. Наиболее убежденные адепты концепции «продуктивной» и «непродуктивной» политической культуры, как правило, выдвигают тезис, что в той же Западной Германии, или в Южной Корее, или на Тайване демократия смогла прижиться, потому что они развивались под американским присмотром, а значит, эксперимент не чистый.
Иран опрокидывает и этот аргумент. Там не то что никакого американского влияния – там Америка была демонизирована.
Однако в Иране на улицу вышли сотни тысяч людей, в том числе и в хиджабах, и вышли именно что под либеральными лозунгами. И это в стране, которая 30 лет находится под контролем мулл. Те, кто смотрел телерепортажи из Тегерана – пока власти там не скрутили иностранных журналистов, видели, что люди шли с лозунгами, на которых было написано: «Кто украл мой голос?» «Это не выборы, а назначение», «Not Election But Selection». Кстати, многие плакаты были написаны на английском языке, что показательно: страна хочет вырваться из своей изоляции, хочет, чтобы люди в мире понимали, что идеология осажденной крепости – это отнюдь не выбор всех иранцев, особенно молодых.
Иранская ситуация – как бы она ни закончилась – это демонстрация того, что у людей есть внутренняя потребность в таком устройстве окружающей их жизни, когда их мнение, их голос учитывается, когда власти не могут принимать решения без оглядки на свой народ, а люди могут на власть влиять. А эта потребность возникает оттого, что в отсутствие демократии люди начинают видеть ее преимущества.
Наконец, важной частью иранской ситуации является позиция элиты. Вот тут особенно видно ее отличие от российской. В России национально ориентированной элиты нет. Есть группа людей, которая рассматривает страну как феодальный надел и источник получения прибыли. Их стратегическая перспектива не связана со страной. В Иране ясно видно, что как минимум часть истеблишмента пришла к пониманию того, что модернизация необходима, дабы Иран мог играть значительную роль на международной арене и в региональной политике не только как страна, угрожающая своим ближним и дальним соседям, но и как страна с позитивной программой. Другими словами, то, что мы наблюдаем сегодня в Иране, опять же вне зависимости от того, чем протесты закончатся, это результат движения навстречу друг другу людей с улицы и элит. Когда-нибудь и мы доживем до этого. Обязательно доживем.
Гарри Каспаров, The New Times